Константин Сонин. Экономический прогноз развития России
- Цитаты
- Видео
- Текст лекции
«Чтобы проиллюстрировать мысль о том, как ужасно важен экономический рост, можно посмотреть на две страны – Швецию и Аргентину. Эти две страны были совершенно одинаковыми сто лет назад. Это две страны, которые не участвовали или практически не участвовали в мировых войнах; соответственно, все, что в них происходило, можно считать чисто экономическими проблемами. За сто лет страны просто разошлись: одна страна осталась богатой и стала экономическим лидером, а другая – попала в третий мир. Несмотря на то, что в каждый год разница, казалось бы, совершенно незаметная, когда мы посчитали за сто лет, оказалось, что огромная. Если спросить аргентинцев, как они жили после 1950-го года – ну, там были какие-то выборы, какие-то президенты, военные кого-то свергали, какие-то танки, потом кто-то вернулся, в общем, была жизнь, чемпионат мира выиграли по футболу, даже дважды, но тем не менее оказалось, что по итогам этих лет Аргентина оказалась очень сильно отстающей. Поэтому когда экономисты говорят про экономический рост, это в каком-то смысле объясняет причину их обсессии: даже небольшая разница в годовых темпах роста, если ее посчитать за десятилетия, дает такой результат, что он может отправить страну в какой-то другой мир».
* * *
«В странах, которые не являются лидерами, как, например, Россия, экономический рост в принципе мог бы быть быстрее, чем в развитых странах. В развитых странах – 2-3% в год, у нас мог бы быть выше. Почему он может быть выше? Первая причина – сложная макроэкономическая вещь: в развитых странах капитал уже находится на оптимальном уровне, там некуда больше инвестировать, а в таких странах, как наша, капитал находится не на оптимальном уровне, есть еще возможности инвестировать при том же уровне технологий, том же уровне труда. Если вы посмотрите на российское предприятие и на американское, то вы увидите, что на таком же российском предприятии работает гораздо больше людей. Это означает, что производительность труда низкая, потому что можно было бы при таком же количестве людей иметь больше станков, больше оборудования, больше чего угодно. Вторая причина, почему развивающиеся страны могут расти быстрее – потому что они могут заимствовать технологические достижения, им не нужно тратить много денег на изобретение».
* * *
«В ХХ веке было, грубо говоря, два больших экономических события. Вот вы, наверное, учились по какому-то старому учебнику. Революция – не важная вещь. Важная вещь была вступление России в Первую мировую войну, просто по некоторым причинам у нас роль революции во многих учебниках выпячена, а роль Первой мировой войны замалчивается. Но в принципе во всем мире Великой мировой войной называют Первую мировую войну, и у нас она сказалась сильнее, чем во многих других странах. Первая мировая война, революция и Гражданская война – это первое большое событие. Какое другое большое экономическое событие? Переход к рыночной экономике – вот хочется сказать: экономическая катастрофа, которая началась где-то в конце 1980-х и привела среди прочему к переходу к рыночной экономике. То есть вот то, что было в 1990-м году, экономически было гораздо более крупным событием, чем участие во Второй мировой войне, хотя по разным причинам мы на этой Второй мировой войне совершенно помешаны».
* * *
«Многие думают, что вот когда говорят про преимущества рыночной экономики над плановой, где правительство говорит каждому предприятию, что выпускать, и практически каждому гражданину, что потреблять, то это преимущество теоретическое. На самом деле нет. Это немного углубление в теорию, но, конечно, теоретических, во всяком случае, простых доказательств, что рыночная экономика лучше, нет. Мы это знаем из того, что происходило в нашей стране с примерно 1929 года по 1990-е, и из того, что происходило в других социалистических странах. Это так близко к лабораторному эксперименту, хотя, конечно, в масштабах целой страны, как только может быть, и этот эксперимент завершился очень четкой демонстрацией того, что плановая экономика гораздо хуже. В каком-то смысле она даже показала не то, что она хуже, а мы по всей видимости теперь знаем, что плановая экономика и вовсе не может существовать, потому что десятилетия плановой экономики закончились огромным и совершенно катастрофическим кризисом. И соответственно, когда этот кризис стал абсолютно ясен, началась дискуссия, что еще вообще можно сделать».
* * *
«Откуда берутся хорошие институты? Экономические институты – это результат какого-то политического процесса. Мы знаем, что хорошие институты могут быть последствием устойчивой демократии, потому что подавляющее большинство стран, являющихся устойчивыми демократиями, обладают очень хорошими институтами и вообще являются развитыми и богатыми странами. В то же время есть подозрение и есть свидетельство, что они могут быть последствием чего-то еще. Вот что это еще? Теоретически, конечно, они могут быть последствием какой-то сильной руки. Действительно, если у нас где-то есть какой-то царь или диктатор, понятно, что даже если царь или диктатор заботится только о том, чтобы находиться у власти, то удерживать власть легче, если граждане живут хорошо. Конечно, исторически есть такие режимы, которые о гражданах вообще не заботились, а просто наращивали свою военную мощь, тогда как граждане жили все хуже и хуже. Если вы посмотрите, например, на Кубу, то кубинцы сейчас живут примерно так же, как они жили при Батисте, то есть в конце 1950-х, у них примерно такой же уровень жизни при том, что весь мир, включая нас, живет в два-три раза лучше. То есть действительно режим Фиделя Кастро – это такой пример, когда просто все ресурсы тратятся на защиту собственной власти, а граждане не живут лучше. Еще более вопиющий пример, потому что там уровень жизни вообще упал, это Северная Корея, где все идет на поддержание власти небольшой группы людей, а никакого развития нет. Но ясно, что это экзотика, что большинство лидеров, большинство диктаторов заботятся о том, чтобы их стране было лучше. Или скажем так, они не против того, чтобы их стране было лучше, если это не сильно задевает их режим, то есть теоретически казалось бы, ну вот я царь, почему бы мне не взять хорошие законы, например, скопировать с других стран, почему бы мне не сделать некоррумпированную полицию и все такое. Теоретически это вообще можно сделать. Практика более сложная».
* * *
«Есть такой тезис о том, что коррупция чему-то помогает. Я бы сказал, мне этот тезис как некоторое интеллектуальное наблюдение, у которого есть некоторые реальные последствия, нравится. Но вообще он мне кажется совершенно неправильным. То есть он относится к каким-то совершенно экзотическим случаям. Ну вот я не знаю, например, вы приходите в больницу и врач вас должен в принципе обслужить. Но он вас не обслуживает, и вы сидите много часов в очереди, но если вы протянете пять тысяч рублей медсестре, то врач вас примет без очереди, и кажется, что вам стало лучше. Более того, может показаться, что не происходит никаких потерь эффективности, потому что в принципе с точки зрения экономики никакая взятка не есть потеря эффективности, просто деньги перешли от одного человека к другому. Но вот почему это совершенно как бы ложная логика? Потому что представьте, что у нас такой коррумпированный врач, который думает, как бы побольше взять денег с пациентов. Сразу понятно, что ему нужно сделать. Ему нужно создать у себя большую очередь. Он просто будет принимать гораздо меньше пациентов в день. То есть он возьмет большие взятки с двух-трех людей, которых примет. Остальных тридцать человек он в этот день не примет, и соответственно, потери от коррупции – это не взятка, а тот ущерб, который нанесен, чтобы эту взятку максимизировать. То же самое с фирмами. Для того, чтобы максимизировать взятку, нужно создать огромный экономический ущерб. В этом смысле для экономики коррупция всегда абсолютно плоха, хотя для отдельного человека в отдельном случае в этом может быть что-то хорошее».
Лекция была прочитана 23 июля 2014 года в рамках Летней дискуссионной школы GAIDPARK-2014.
ЛЕКЦИЯ
У меня план на сегодняшнюю лекцию такой. Я собираюсь совсем коротко поговорить о том, чем вообще занимается профессиональный экономист. Соответственно, сразу рассказать, сколько стоит вот то, про что я говорю, – есть в этом глубокий смысл. После этого, поскольку хочется получить какой-то ответ на вопрос, догонит ли Россия развитые страны, я расскажу про экономический рост. Конечно, это такая тема, на которую вообще-то можно читать целые спецкурсы. Собственно, эти спецкурсы часто читают, но я совсем коротко расскажу про то, что такое тренд, что такое цикл, и дальше буду говорить про то, откуда берется тренд. И я расскажу про 1990-й год – скажу, почему важно говорить про 1990-й год. Ну и потом про перспективы.
Значит, первое. Чем занимаются профессиональные экономисты. Когда-то, уже много лет назад, я придумал такую аналогию – и она, наверное, не новая – чтобы объяснять, как соотносится то, что говорят экономисты, с тем, что происходит в жизни. Аналогию между экономистами и медиками. Ну, потому что в медицине все разбираются и все примерно понимают, как устроены врачи. Если у человека какое-то заболевание и он приходит к врачу – откуда врач знает, как этого человека лечить? Так вот у врачей есть два основных источника информации. Один источник информации – это какие-то лабораторные эксперименты, когда создаются очень четко очерченные экспериментальные условия, делается какой-то тест, смотрятся результаты, и второй источник информации – это описание клинических случаев. То есть, грубо говоря, когда вы приходите к врачу, хороший врач быстро полезет в соответствующую медицинскую базу, чтобы смотреть, какие были другие случаи такого заболевания и что пишут врачи.
Вот так же экономисты. Когда они говорят про какую-то экономическую политику в какой-то стране, они смотрят на два источника информации. Один источник информации – это результаты статистического анализа больших массивов данных. Но надо понимать, что для того, чтобы какой-то массив данных обрабатывать, и для того, чтобы из него можно было делать статистические выводы, с этими данными надо много работать, их нужно, грубо говоря, сделать такими, чтобы все лишние эффекты были устранены. То есть, например, если вы хотите узнать, как сказывается какой-то вид государственной политики в области образования на том, насколько грамотные люди у нас в стране, то вам нужно, чтобы сделать какие-то выводы из статистического анализа межстрановых данных, удалить все страновые эффекты. Вам нужно с помощью манипуляций с данными сделать так, чтобы как будто у людей одинаковый доход, как будто у них одинаковый уровень образования, как будто до начала эксперимента. Это все делается с помощью некоторых статистических процедур. Это учат много лет. Наверное, кто-то из вас уже много лет это учил. Сначала учат матанализ и линейную алгебру, потом теорию вероятностей и статистику, потом эконометрику, которая на базе статистики и линейной алгебры рассказывает, как обрабатывать данные, чтобы можно было делать выводы из статистического массива. Это один источник информации. Второй источник информации – это клинические случаи, что было в какой стране. Например, сидит председатель центробанка и думает, какую ставку процента установить. Вот на что он смотрит? А ставку процента реально нужно устанавливать на каждый день. Он смотрит на две вещи: во-первых, есть результаты такого статического анализа, и во-вторых, есть описания, что было в отдельных странах.
Но почему важно сравнивать это с медициной. Потому что это дает два основных вывода про качество экономического знания. Первый вывод: понятно, что оно крайне несовершенно, потому что какие бы у вас ни были методики лечения больных, ясно, что каждый больной совершенно индивидуален. У вас может быть прекрасное лекарство, а у больного может быть конкретно на него аллергия. Или может быть прекрасный курс лечения, а у человека слабое сердце, и это не связано с его заболеванием, и вы не можете его вылечить, потому что методы лечения сильно действуют на сердце. Вот точно такое же отношение общих выводов к экономической политике: вы можете что-то знать, но каждая страна отличается от других, соответственно, несмотря на то, что вы знаете в целом, что какая-то политика помогает, в этой стране это может работать совершенно по-другому. А второй вывод, который подсказывает эта аналогия: несмотря на очень сильные несовершенства, все-таки прогресс очень большой. Опять-таки посмотрите на медицину: ведь люди продолжают умирать, и есть много заболеваний, от которых люди быстро умирают, а если смотреть в долгосрочной перспективе, так вообще все умирают. Но с другой стороны, если посмотреть за двести лет, то двести лет назад люди умирали от аппендицита с вероятностью сто процентов, потому что не знали, как это оперировать. Соответственно, у кого аппендицит, тот умирает. И так было со многими заболеваниями. Про многие заболевания мы сейчас даже не знаем, что они могут быть смертельными. Смешно сказать, но тридцать лет назад многие заболевания внутренних органов были смертельными, а сейчас от половины из них есть таблетки, и даже в вашем поколении уже неизвестно, что от какой-нибудь язвы желудка можно умереть. То же самое и с экономикой. Конечно, экономисты не могут решать огромное количество проблем. Бывают кризисы, бывают экономические катастрофы, много чего. В то же время если посмотреть, от какого количества кризисов – что страновых, что индивидуальных – экономисты научились избавляться так, что люди этого даже не замечают, то оказывается, что прогресс за последние сто или двести лет просто огромный.
Если говорить не про страны, а про человека, достаточно подумать, насколько жизнь стала легче и удобнее из-за того, что есть у людей в широком смысле кредит – и кредитные карточки, и займ на образование, и вообще на все, что угодно. Вот когда этого не было, жизнь человека состояла в том, что переход на другой уровень потребления от юности к зрелости мог быть только результатом очень большой удачи. Фактически не было никакого естественного пути. Более того, те, кто был очень талантлив и оказался в зрелости и старости богатым и обеспеченным благодаря своему таланту, в юности был абсолютно беден, потому что не было никакого передаточного механизма между будущим богатством и прежним. А сейчас есть большое количество разных механизмов, и они есть как воздух – их даже не замечаешь.
Это вступление про то, что экономисты умеют делать выводы из двух источников – либо из больших массивов данных, но тогда проблема в том, что данные надо очень сильно мучить, чтобы они дали результаты, которые имели бы какой-то смысл, либо из описания случаев, но случаев не так уж много. Это первый урок. Второй урок: тем не менее, экономисты много знают.
Что экономисты знают про экономический рост. Экономисты совершенно зациклены на экономическом росте, потому что это тоже редкая вещь. Двести лет назад люди жили примерно так же во многих странах, как две тысячи лет назад, то есть, хотя какая-то маленькая часть населения богатела, в среднем уровень богатства на душу населения в некоторых странах совершенно не рос, а потом начал расти очень быстро. У этого есть свои причины, об этом написаны разные книжки, но теперь ясно, что долгосрочный экономический рост – это в очень большой степени то, что определяет наше будущее. Поэтому все этим очень сильно озабочены.
На этом графике изображен логарифм американского ВВП в ХХ веке. Мы часто начинаем с Америки – но я дойду и до России – потому что про Америку самые лучшие данные, там больше всего экономистов, все эти вопросы сто раз изучены, и данные гораздо лучше посчитаны и нарисованы. Сейчас даже не нужно понимать, откуда взялся этот график, но что из этого графика можно извлечь? То, что валовый продукт, производимый в стране, очевидно подчиняется какому-то страшно простому закону, потому что видно, что это просто прямая линия. Если мы возьмем этот график в более крупном масштабе, то мы увидим, что, конечно, линия не прямая. Вот тут хорошо видна Великая депрессия – самый большой экономический кризис в Америке в ХХ веке. Видно, как в 1929 году начинается резкое падение и потом рост с небольшим перерывом на 1937 год.
Чтобы проиллюстрировать мысль о том, как ужасно важен рост, можно посмотреть на две страны – Швецию и Аргентину, и здесь все тоже нарисовано за ХХ век. Значит, это доход на душу населения, а доход на душу населения – это валовый продукт на душу населения, причем он посчитан в долларах 1990-го года, то есть это сравнимые между годами показатели. Экономисты любят этот показатель, потому что он очень хорошо скоррелирован со всеми остальными показателями человеческого счастья. То есть насколько хорошо жить в какой-то стране, можно мерить самыми разными способами. Вот сейчас стало модно мерить количеством гаджетов, мобильных телефонов, всяких разных вещей. Можно проводить опрос – все, что угодно. Но оказывается, что все эти перемены очень хорошо соотносятся с ВВП на душу населения, поэтому экономисты спокойно говорят о ВВП на душу населения. Если посмотреть на эти две страны, что мы видим? Во-первых, эти две страны были совершенно одинаковыми сто лет назад – и в 1900 году, и, как видно, в 1914 году. Эти страны еще обычно выбирают в качестве примера, потому что это две страны, которые не участвовали или практически не участвовали в мировых войнах; соответственно, все, что в них происходило, можно считать чисто экономическими проблемами. Итак, эти две страны были одинаковыми и были относительно очень богатыми, то есть эти две страны были богаче, ВВП на душу населения было выше, чем в четырех пятых стран в мире.
Что еще видно на этом графике? Если мы проведем то, что я проводил на графике про США, – линию тренда, то есть такую линию, как было бы, чтобы попасть в ту же точку, если бы мы росли все время с одинаковым темпом. У Швеции было бы чуть больше 2% в год, у Аргентины – чуть меньше 1% в год. Что показывает эта картинка? Что тренд и экономический рост – это не только хорошая, но и очень жестокая вещь, что разница между темпами роста в одной стране и в другой может быть очень маленькой – на самом деле 1% чуть больше, я жестко округлил до 2% и 1% – но страны за сто лет просто разошлись: одна страна осталась богатой и стала экономическим лидером, развитой страной, а другая – попала в третий мир. Несмотря на то, что в каждый год разница, казалось бы, совершенно незаметная, когда мы посчитали за сто лет, оказалось, что огромная. Если спросить аргентинцев, как они жили после 1950-го года – ну, там были какие-то выборы, какие-то президенты, военные кого-то свергали, какие-то танки, потом кто-то вернулся, в общем, была жизнь, чемпионат мира выиграли по футболу, даже дважды, но тем не менее оказалось, что по итогам этих лет Аргентина оказалась очень сильно отстающей. Поэтому когда экономисты говорят про экономический рост, это в каком-то смысле объясняет причину их обсессии: даже небольшая разница в годовых темпах роста, если ее посчитать за десятилетия, дает такой результат, что он может отправить страну в какой-то другой мир.
Откуда берется тренд? Про это, как я уже сказал, можно прочитать целый спецкурс, но, грубо говоря, тренд происходит из двух вещей. Он происходит из накопления капитала и из технического прогресса, есть технологические источники экономического роста – с какой скоростью вы инвестируете при заданной рабочей силе и с каким темпом повышается производительность труда, то есть появляется больше капитала на одного рабочего. Спрашивается, что определяет этот тренд. Конечно, простой ответ состоял бы в том, что это темпы накопления капитала или темпы технического прогресса. Но в свою очередь эти переменные тоже от чего-то зависят, и общий подход экономистов в последние десятилетия заключается в том, что это все сильно зависит от институтов защиты прав собственности. Я дальше буду говорить про это немножко подробнее, но сейчас скажу, что мысль состоит примерно в следующем: откуда у людей берутся стимулы что-то там инвестировать или изобретать. Стимулы что-то инвестировать или изобретать берутся от понимания, что если ты что-то изобрел или куда-то инвестировал, то ты потом от этого получишь отдачу. Институты защиты прав собственности – это то, что защищает тебя от того, что у тебя эту отдачу кто-то отнимет. То есть это может быть полиция, суд, это может быть какая-то другая организация, но в конечном счете это то, что гарантирует тебе, что если ты что-то инвестировал или изобрел, то ты от этого что-то получишь.
В странах, которые не являются лидерами, таких как Аргентина, как, например, Россия, экономический рост в принципе мог бы быть быстрее, чем в развитых странах. В развитых странах – 2-3% в год, у нас мог бы быть выше. Почему он может быть выше? Первая причина – сложная макроэкономическая вещь: в развитых странах капитал уже находится на оптимальном уровне, там некуда больше инвестировать, а в таких странах, как наша, капитал находится не на оптимальном уровне, есть еще возможности инвестировать при том же уровне технологий, том же уровне труда. Если вы посмотрите на российское предприятие и на американское, то вы увидите, что на таком же российском предприятии работает гораздо больше людей. Это означает, что производительность труда низкая, потому что можно было бы при таком же количестве людей иметь больше станков, больше оборудования, больше чего угодно. Вторая причина, почему развивающиеся страны могут расти быстрее – потому что они могут заимствовать технологические достижения, им не нужно тратить много денег на изобретение.
Понятно, что когда говорят, что не нужно тратить много денег на изобретение, кажется, что речь идет о том, что мы посмотрим на каких-то успешных инноваторов типа Google или Apple или фармакологические компании и посчитаем, сколько денег они потратили на то, чтобы разработать какое-то лекарство или разработать iPad. На самом деле надо понимать, что то, что тратится на исследования, то, что тратится на развитие технологий, это не только то, что тратится победителями, но также и то, что тратится разными лузерами, то есть если правильно посчитать затраты всех стран и всех фирм на развитие iPad, то нужно посчитать не только сколько потратил Apple, но и сколько потратили их конкуренты, хотя у них ничего не получилось, потому что они опоздали на несколько месяцев и не смогли выйти на рынок. А Samsung не пришлось тратить такие огромные деньга на изучение рынка и человеческой души, они просто скопировали то, что делал Apple и, соответственно, очень много на этом сэкономили. В принципе эта же аналогия переносится буквально на любой вид деятельности, то есть можно сказать, что американской пищевой или развлекательной промышленности понадобились годы, чтобы изобрести «Старбакс», а у нас появилась возможность просто создать «Шоколадницы» и «Кофехаусы» по образцу. То есть в нашей экономике затраты на неудачные проекты такого рода не происходили, потому что сразу было известно, что окажется удачным.
В принципе развивающиеся страны могли бы расти быстрее, но, с другой стороны, далеко не все развивающиеся страны растут быстрее – наоборот, многие развивающиеся страны растут медленно, и растут медленно они в основном потому, что там плохие институты, потому что, казалось бы, можно было бы инвестировать больше капитала, можно было бы изобрести и внедрить какую-то технологию или практику, но поскольку те, кто мог бы внедрить или изобрести, знают, что у них все отнимут, они этого не делают, и, соответственно, экономика не растет.
После этих общих слов я хотел показать важный слайд – он важен, и мне кажется, вам его показывали много раз, – слайд про тренд и цикл в экономике России в ХХ веке. На него интересно смотреть, потому что оказывается, что он также хорошо показывает в каком-то смысле глубокое преимущество экономического знания над историческом. Потому что историки, конечно, знают и пишут огромное количество мыслей про Россию в ХХ веке, а у экономистов как-то все гениально сводится в один слайд. Вот это ВВП на душу населения в процентах за ХХ век. Тут график покрывает даже 130 лет. Это было посчитано разными экономистами в течение многих лет; последнее – то, что жирным, – два года назад посчитали Андрей Маркевич и Марк Харрисон, и это данные за те годы, в которые из-за Гражданской войны статистика не велась.
Что видно на этом графике? Во-первых, видно то, что я сказал про Америку и про тренд, оно выполняет очень четко и здесь, мы можем провести за сто лет такую прямую линию, которая в целом описывает, что происходило весь этот ХХ век. Также видно, что в ХХ веке было, грубо говоря, два больших экономических события. Это какие? Вот вы, наверное, учились по какому-то старому учебнику. Революция – не важная вещь. Важная вещь была вступление России в Первую мировую войну, просто по некоторым причинам, которые вам совершенно не нужно знать, у нас роль революции во многих учебниках выпячена, а роль Первой мировой войны замалчивается. Но в принципе во всем мире Великой мировой войной называют Первую мировую войну, и у нас она сказалась сильнее, чем во многих других странах. Первая мировая война, революция и Гражданская война – это первое большое событие. Какое другое большое экономическое событие? Вот ваша Великая Отечественная война – ерунда, да и только. Переход к рыночной экономике – вот хочется сказать: экономическая катастрофа, которая началась где-то в конце 1980-х и привела среди прочему к переходу к рыночной экономике. Но я же говорю, посмотрите на масштаб: что такое спад производства, начавшийся в 1990-м году и что такое Вторая мировая война. То есть вот то, что было в 1990-м году, экономически было гораздо более крупным событием, чем участие во Второй мировой войне, хотя по разным причинам мы на этой Второй мировой войне совершенно помешаны. Конечно, тут буквально каждый изгиб можно каким-то образом описать – например, Большой террор, когда рост почти прерывается. Этот график важен по многим причинам. Он бесит поклонников Сталина и индустриализации, потому что оказывается, когда смотришь на данные, что никакого чуда индустриализации и роста, собственно, не было, что вот этот вот безумный темп – ведь экономика растет очень быстро – был связан просто с глубиной падения, а не с тем, что в это время было что-то специальное сделано. То же самое касается нашего роста после 1999 года: видно, что он очень сильно связан с глубиной падения, и если подумать, почему экономика так быстро росла после 1999 года, то в сущности потому, что до этого она так сильно упала, а когда она дошла в 2006 году до того уровня, с которого начала падать в 1990-м, начала расти плохо и медленно.
Четыре года назад два моих тогдашних коллеги – мы все с тех пор работаем в разных институтах – Сергей Гуриев и Екатерина Журавская написали такую интересную и популярную статью. Это даже не научная статья, потому что они просто построили вот этот график и его обсудили, они нанесли на одну линию данные по ВВП на душу населения в России, а на другую – в Южной Корее. Южная Корея – розовая, а Россия – синие точки. Что было в этом графике интересного? Точнее, что в нем было необычно. Вот кажется, что он совершенно совпадает, но мы знаем, что Южная Корея гораздо более богатая страна, чем Россия, по ВВП на душу населения. Южная Корея – это страна примерно уровня Швейцарии и Франции, то есть от нас это, возможно, отделяют десятилетия. Откуда же тогда получился этот график, в котором линии совпадают? Потому что они взяли Корею не в тот же год, который здесь написан, а на одиннадцать лет раньше. То есть для Кореи каждая цифра – это цифра на одиннадцать лет раньше. Соответственно, вот этот вот перегиб у нас и у них – это кризис 2009 года и так называемый Азиатский кризис 1997 года в Корее. Соответственно, вопрос в этой статье задан такой: сможет ли Россия продолжать расти после кризиса 2009 года таким же образом, как Южная Корея росла после кризиса 1997 года?
Конечно, когда они писали статью, вот эти четыре точки еще не существовали, они на графике были нарисованы, но было неизвестно; если бы Россия росла так, как Южная Корея, то показатели были бы такие. Но на самом деле оказались значительно меньше. Ну и если посмотреть на экономические институты, на то, что защищает права собственности, что обеспечивает для бизнесменов, для людей стимулы инвестировать, развиваться, получать образование, двигаться вперед, то можно увидеть, то вот этот результат говорит о том, что Россия не сможет выдержать темпа Южной Кореи одиннадцатилетней давности. Если посмотреть на переменные, которые описывают качество институтов, уровень коррупции, превосходство закона, качество регулирования, эффективность правительства – это все показатели, которые учитывает мировой банк, то результат неудивителен, потому что российские институты в 2009 году были гораздо хуже, чем корейские – в 1997-м. С одной стороны, все понятно, с другой – хочется сделать шаг назад и немного в этом механизме разобраться, и чтобы чуть подробнее поговорить, откуда вообще берутся институты, я хочу вернуться на уже почти двадцать пять лет назад, в 1990-й год.
Конечно, не имеется в виду, что вы что-то можете про это помнить, и не надо помнить. Потому что если бы кто-то из вас, как я, например, что-то помнил, то он, конечно бы, помнил не это. Он бы не помнил экономические дискуссии, он бы помнил, что обсуждалось в газетах. А экономическая дискуссия была примерно следующей – во всяком случае, среди хороших академических экономистов: для того, чтобы экономика развивалась, нужны хорошие институты защиты прав собственности. Откуда мы знаем, что был нужен новый путь развития? Многие думают, что вот когда говорят про преимущества рыночной экономики над плановой, где правительство говорит каждому предприятию, что выпускать, и практически каждому гражданину, что потреблять, то это преимущество теоретическое. На самом деле нет. Это немного углубление в теорию, но, конечно, теоретических, во всяком случае, простых доказательств, что рыночная экономика лучше, нет. Мы это знаем из того, что происходило в нашей стране с примерно 1929 года по 1990-е, и из того, что происходило в других социалистических странах. Это так близко к лабораторному эксперименту, хотя, конечно, в масштабах целой страны, как только может быть, и этот эксперимент завершился очень четкой демонстрацией того, что плановая экономика гораздо хуже. В каком-то смысле она даже показала не то, что она хуже, а мы по всей видимости теперь знаем, что плановая экономика и вовсе не может существовать, потому что десятилетия плановой экономики закончились – мы видели на графике – огромным и совершенно катастрофическим кризисом. И соответственно, когда этот кризис стал абсолютно ясен, началась дискуссия, что еще вообще можно сделать. Хотя было понятно, что бы ни происходило, оно будет двигать к обычному пути, вот к тому пути развития, по которому идут все страны.
Казалось бы, у нас есть такой эксперимент, когда все, что нужно для рыночной экономики, приходится в сущности изобретать с нуля, то есть принимать законы о том, чтобы было банкротство, принимать новый закон о банкротстве, принимать новые законы, регулирующие фондовые рынки, принимать новые законы, регулирующие банки, нужно эти банки создавать, потому что их вообще не было. Это все захватывающие истории, каждый эпизод очень интересен, но я бы хотел общую теорию. Значит, понятно было, что нужно, чтобы были институты защиты прав собственности, чтобы экономика росла, чтобы были хорошие законы, нужно, чтобы были эффективные правоохранительные органы, нужно, чтобы были некоррумпированные компетентные регуляторы. Тогда было понятно, что это все должно появиться здесь и сразу. Сейчас странам, которые развиваются медленно, понятно, что нужно, чтобы это было введено постепенно, но тем не менее, ни у кого нет и не было сомнений, что это все нужно. Вот откуда это может взяться – гораздо более сложный вопрос. И один ответ на этот вопрос был примерно следующим: для того, чтобы появились хорошие институты, нужно, чтобы на эти институты был политический спрос, и частная собственность казалась естественным источником такого спроса.
Тут я привожу две цитаты. Одна – нижняя – из слов советника российского правительства, другая – верхняя – принадлежит одному из самых выдающихся экономистов современности, который тоже был советником российского правительства, но эта цитата не связана с тем, что он советовал, хотя идея была именно такая. Чтобы было развитие, чтобы был рост, нужно, чтобы были хорошие суды, хорошие законы, хорошая полиция, хорошие регуляторы. Откуда им взяться? Для этого нужен кто-то, кто этого бы хотел. Откуда возьмутся люди, которые хотят, чтобы были хорошие суды и хорошая полиция? Была идея, что если собственность каким-то образом раздать, то те, кому она будет роздана, будут естественным источником спроса на хорошие институты. До известной степени эта теория оправдалась.
Например, одной из самых бесспорных вещей, связанных с приватизацией в России, была приватизация квартир. В Советском Союзе очень маленький процент населения – меньше 1% – владел тем местом, где жил. Но был принят, грубо говоря, очень простой закон: что человеку принадлежит та жилпрощадь, на которой он живет в данный момент. Тогда все институты, которые обслуживают куплю-продажу квартир, развились очень быстро. Понятно, что их не было – потому что в Советском Союзе не было частной собственности – и это все развилось очень быстро, и сейчас они, конечно, по-прежнему несовершенные, но все-таки бесконечно более совершенные, чем двадцать пять лет назад, у нас есть нормальный человеческий рынок квартир. Наличие нормального человеческого рынка не означает, что на нем нормальные человеческие цены, но тем не менее рынок-то есть.
У этой теории, тем не менее, были минусы, потому что, например, из этой теории следовало и отчасти логика была такая, что не очень важно, каким образом проводится приватизация, потому что если идея приватизации – создать хоть каких-то собственников, то тогда оказывается, что не так уж важно, кому собственность попадет в руки. В известной степени это, возможно, было действительно неважно. С другой стороны, 90-е годы и на самом деле, если посмотреть, и будущие годы как раз показали, что вот те люди, которые стали обладателями очень большой собственности, не стали, как казалось бы, источником политического спроса на хорошие институты. Они вовсе не лоббировали принятие хороших законов и, наоборот, старались решать коммерческие споры вне судебной системы. Вместо того, чтобы, в теории, добиваться того, чтобы были некоррумпированные регуляторы, они, наоборот, получали какие-то преимущества за счет того, что регуляторы были коррумпированные.
Это не к тому, что, например, приватизация оказалась неуспешной. То есть если мы посмотрим на результаты приватизации, то они в принципе привели к большому повышению эффективности. Есть целый цикл работ Дэвида Брауна и Джона Эрла в соавторстве, которые показывают, что сначала последствия приватизации были отрицательными, а потом положительными для одного и того же предприятия. Вот здесь можно вернуться к тому, с чего я начинал: как трудно обрабатывать статистические данные, потому что если мы посмотрим сейчас на какие-то предприятия, приватизированные и неприватизированные, и окажется, например, что приватизированные лучше, это же не значит, что приватизация помогла, это может быть из-за того, что приватизировали то, которое было лучше. Так же, как если ребенок закончил хорошую школу, не значит, что в хорошей школе хорошо учат, может, туда просто взяли хорошего ребенка. Или если выпускники хорошего вуза хорошо находят работу, это же не значит, что в этом вузе хорошо преподают. Возможно, это целиком объясняется тем, что в этот вуз идут хорошие студенты, которые и в плохом вузе учились бы хорошо и так же хорошо нашли бы работу. Таким небольшим отступлением я иллюстрирую сложность работы со статистическими данными, потому что когда их анализируешь, то все такие эффекты нужны устранить. В частности, чтобы измерить силу вуза, нужно случайно направить студентов разной силы в эти вузы, сделать то же самое полностью случайным с предприятиями, мы, конечно, с историческими данными не можем, но мы можем сделать хотя бы частично случайными. Но меня приватизация в этой лекции интересует в той степени, в которой она сказывается на качестве институтов. Как я уже сказал, несмотря на то, что были большие надежды, что приватизация окажется чем-то, что создаст спрос на хорошие институты, оказалось, что если эта теория и верна, то она верна с какими-то очень большими поправками.
Эти графики – это разные индикаторы качества государственного управления, они просто показывают – Россия обозначена синей линией, а это другие страны, входившие в Советский Союз, – что они не улучшились, что вот эта логика, когда мы создаем стейкхолдеров, чтобы были хорошие институты, и это приводит к хорошим институтам, работает плохо. Поэтому если мы сейчас смотрим на какие-то показатели – ну вот, например, сейчас стало модно смотреть на рейтинг Doing Business, который делала группа в мировом банке, но Россия в нем в 2011 году занимала 106-е место, в 2012-м – 111-е, в 2013-м – на самом деле, опять немножко поднялась, но понятно, это вторая половина мира. Это хуже не только всех развитых стран, но и большинства развивающихся стран. Что это означает для роста? Это означает, что мы в гораздо большей степени идем по аргентинскому пути, чем по шведскому.
Еще раз. Просто чтобы это все не забыть. Откуда берутся хорошие институты? Экономические институты – это результат какого-то политического процесса. Мы знаем, что хорошие институты могут быть последствием устойчивой демократии, потому что подавляющее большинство стран, являющихся устойчивыми демократиями, обладают очень хорошими институтами и вообще являются развитыми и богатыми странами. А какие, кстати, есть устойчивые демократии, которые не являются богатыми странами? Такие есть. Есть очень бедные страны, являющиеся устойчивыми демократиями, и это не маленький контрпример. В этой стране на выборах голосует примерно столько же избирателей, сколько во всех демократических странах вместе взятых. Индия – очень бедная и очень устойчивая демократия. Но это один такой пример. В целом мы знаем, что хорошие институты, хорошие законы, некоррумированное правительство могут быть последствием устойчивой демократии. В то же время есть подозрение и есть свидетельство, что они могут быть последствием чего-то еще. Вот что это еще? Теоретически, конечно, они могут быть последствием какой-то сильной руки.
Действительно, если у нас где-то есть какой-то царь или диктатор, понятно, что даже если царь или диктатор заботится только о том, чтобы находиться у власти, то удерживать власть легче, если граждане живут хорошо. Конечно, исторически есть такие режимы, которые о гражданах вообще не заботились, а просто наращивали свою военную мощь, тогда как граждане жили все хуже и хуже. Если вы посмотрите, например, на Кубу, то кубинцы сейчас живут примерно так же, как они жили при Батисте, то есть в конце 1950-х, у них примерно такой же уровень жизни при том, что весь мир, включая нас, живет в два-три раза лучше. То есть действительно режим Фиделя Кастро – это такой пример, когда просто все ресурсы тратятся на защиту собственной власти, а граждане не живут лучше. Еще более вопиющий пример, потому что там уровень жизни вообще упал, это Северная Корея, где все идет на поддержание власти небольшой группы людей, а никакого развития нет. Но ясно, что это экзотика, что большинство лидеров, большинство диктаторов заботятся о том, чтобы их стране было лучше. Или скажем так, они не против того, чтобы их стране было лучше, если это не сильно задевает их режим, то есть теоретически казалось бы, ну вот я царь, почему бы мне не взять хорошие законы, например, скопировать с других стран, почему бы мне не сделать некоррумпированную полицию и все такое. Теоретически это вообще можно сделать. Практика более сложная. Если посмотреть на такую практику, то есть недемократические страны, которые устроены не как наша сейчас или как Казахстан с Белоруссией, а как наша страна пятьдесят лет назад, когда нельзя было сказать, что правит один человек – правила партия. Таким образом устроен Китай, потому что в Китае с тех пор, как умел Мао Цзэдун – а понятно, что режим Мао Цэедуна сделал Китай из второй страны мира примерно пятой или шестой по ВВП, то есть это было неслыханное падение даже по нашим меркам, – в Китае правит партия, а не люди, потому что как бы ни хотел какой-то лидер оставаться у власти, его все-таки снимают и назначают следующего. В Мексике между 1930-м и 2000-м годами вообще был идеальный пример такой институционализированной правящей партии, потому что никакой демократии не было, на выборах побеждала только одна партия и кандидат от этой партии всегда побеждал на президентских выборах, но никакого шанса остаться дольше шестилетнего срока у него не было. То есть партия была значительно сильнее, чем индивид. То же самое отчасти было в коммунистических режимах, помимо нашей страны, помимо Советского Союза.
Могут ли хорошие институты основываться на такой форме организации политического процесса, на институционализированной правящей партии – это такой, я бы сказал, открытый вопрос. Потому что из тех стран, которые у меня здесь перечислены, Мексика, например, добилась большого экономического прогресса и спокойно и гладко в 2000-е годы перешла к демократическому развитию, и это развитие пока что не прерывается. Коммунистические режимы кончили плохо. С другой стороны, Китай – это все-таки, даже если через несколько лет китайское чудо оборвется, редчайший случай, когда десятилетиями продолжаются рекордно быстрые темпы роста в недемократической стране. Примерно такая же, но с большим количеством оговорок ситуация была в Японии после Второй мировой войны, то есть здесь можно сказать, что ответ пока неясен и даже возможно, что ответ: да, можно иметь хорошие институты, опирающиеся на такой недемократический режим. Если посмотреть на персоналистские режимы, то примеров в мировой истории, чтобы они дали хорошее и устойчивое экономическое развитие, можно сказать, просто нет. То есть все примеры кончаются каким-то образом плохо. С другой стороны, трудно предсказать направление эволюции, потому что были страны с персоналистскими режимами, которые довольно легко из этих режимов выходили, оказывались демократиями и дальше относительно быстро развивались. То есть и здесь есть некоторая оговорка.
Вот, пожалуй, и все. На этом я закончу.
Вопросы
Спасибо за лекцию. Такой вопрос по поводу институтов, в частности, насчет коррупции. Как Вы относитесь к такому тезису, что коррупция в условиях плохих институтов служит смазкой и симулирует экономический рост? Это первый вопрос.
Давайте я сначала на него отвечу. Мне кажется, что два вопроса задавать всегда опасно, потому что тогда отвечающий выберет тот, который лучше, а про другой забудет, а это важный вопрос. Ну, смотрите. Есть такой тезис о том, что коррупция чему-то помогает. Я бы сказал, мне этот тезис как некоторое интеллектуальное наблюдение, у которого есть некоторые реальные последствия, нравится. Но вообще он мне кажется совершенно неправильным. То есть он относится к каким-то совершенно экзотическим случаям. Ну вот я не знаю, например, вы приходите в больницу и врач вас должен в принципе обслужить. Но он вас не обслуживает, и вы сидите много часов в очереди, но если вы протянете пять тысяч рублей медсестре, то врач вас примет без очереди, и кажется, что вам стало лучше. Более того, может показаться, что не происходит никаких потерь эффективности, потому что в принципе с точки зрения экономики никакая взятка не есть потеря эффективности, просто деньги перешли от одного человека к другому.
Но вот почему это совершенно как бы ложная логика? Потому что представьте, что у нас такой врач – я сейчас и другие примеры приведу, но представьте, что вот у нас такой коррумпированный врач, который думает, как бы побольше взять денег с пациентов. Сразу понятно, что ему нужно сделать. Ему нужно создать у себя большую очередь. Он просто будет принимать гораздо меньше пациентов в день. То есть он возьмет большие взятки с двух-трех людей, которых примет. Остальных тридцать человек он в этот день не примет, и соответственно, потери от коррупции – это не взятка, а тот ущерб, который нанесен, чтобы эту взятку максимизировать. То же самое с фирмами. Представьте, что у нас есть какой-то регулятор, чиновник, который думает, кому выдать лицензию в какой-то деятельности. Надо понимать, что все фирмы, участвующие в конкурентном рынке, суммарно дадут взятку меньше, чем одна фирма даст за то, чтобы других лицензий вообще не выдавать. Возьмите какой-нибудь рынок, представьте такую ситуацию, что у нас введут лицензирование продажи прохладительных напитков. Конечно, если этот чиновник будет максимизировать свою взятку, то он выдаст только одну лицензию. Он возьмет с «Кока-колы» больше, чем он взял бы с «Кока-колы», «Пепси» и всех других производителей вместе взятых, если бы выдал несколько лицензий. То есть для того, чтобы максимизировать взятку, нужно создать огромный экономический ущерб. В этом смысле для экономики коррупция всегда абсолютно плоха, хотя для отдельного человека в отдельном случае в этом может быть что-то хорошее. Еще один пример. Представьте, как бывает в плохих вузах, какой-то преподаватель берет взятки за получение зачета. Ну, конечно, человеку, который не может сдать зачет и боится, что уйдет в армию, кажется, что лучше заплатить взятку. Но понимаете, что у преподавателя, который будет брать взятки за зачеты, нет ни малейших стимулов быть хорошим преподавателем. Наоборот, у него есть все стимулы, чтобы этот курс никто не мог понять, чтобы эти задачи никто не мог решить, иначе же откуда возьмется спрос на то, чтобы купить у него зачет. Поэтому ответ: вы даже не представляете, до какой степени это неверное рассуждение.
А вот второй вопрос. Есть тезис о том, что коррупция стимулирует инфляцию, и объясняется это в основном тем, что фирма воспринимают взятку как часть издержек и включают в цену. Насколько я понимаю, это влияет на уровень, но не влияет на динамику цен. Как это объясняется? Я единственное логическое объяснение вижу в том, что коррумпированные товары дороже тех, что продаются на рынке, и средняя цена перекашивается.
Я вот что скажу. Мне кажется, что связи между коррупцией и инфляцией особенной нет. Потому что коррупция может быть хорошо связана с тем, что цены высокие, потому что коррупция всегда приводит к каким-то монополиям, вот как раз то, что я объяснял в предыдущем примере. Но чтобы коррупция была связана с инфляцией, я что-то такого механизма не вижу. Вообще инфляция – вещь довольно сложная. Я хочу сказать, что инфляция – вещь гораздо более сложная, чем электрический свет. Для того, чтобы изучать инфляцию, надо построить гораздо более сложную модель, чем модель Кулона. Тем не менее, большинство людей бросается объяснять, что такое инфляция, а модель Кулона они объяснять стесняются, потому что они помнят, что в школе они учили и было сложно, и могут ошибиться в формуле. Ну вот я сам связи между коррупцией и инфляцией себе ясно представить не могу.
Благодарю Вас за лекцию. У меня такой вопрос. Есть такой показатель, как индекс развития человеческого потенциала, который напрямую связан с таким показателем, как, например, ВВП на душу населения. Я изучала в этом году этот вопрос и заметила, что за последние десятилетия такие бедные страны, как Индия и Бразилия, сделали невероятный скачок и опережают Россию, которая в этом году на 55-м месте, ну, примерно на 20-30 позиций. Скажите, почему это происходит, хотя в России в общем-то, наверное, хорошие предпосылки и имеются ресурсы для скачка и бурного развития?
Для начала, Бразилия более бедная страна, чем Россия, по ВВП на душу населения, но в остальных отношениях она очень похожа на нашу. То есть самолетов они производят гражданских даже больше, чем мы. Не нужно быть излишне высокомерным по отношению к Бразилии, потому что последние сто лет они быстро развиваются и если посмотреть на ХХ век, то Бразилия из очень бедных стран вошла в категорию «самые бедные среди богатых», вот в ту же категорию, в которой находимся мы. Мы ХХ век провели ни шатко ни валко – мы не отстали и не продвинулись вперед, но сейчас Бразилия и Россия – это в целом очень сильно сравнимые страны. Но ответ на Ваш вопрос, почему у России невысокий индекс человеческого потенциала, – не в том дело, что это сложный вопрос, на этот вопрос нет простого ответа, но есть много разных простых ответов. У нас вообще, я бы сказал, мало что делается для развития человеческого потенциала. Более того, не только политическое руководство страны, но и люди как-то вообще про это мало думают. Вот если посмотреть, про что мы думаем, про что вы думаете, про что ваши знакомые думают, то окажется, что по сравнению с бразильцем и индусом мы гораздо больше думаем про геополитику, наверное, меньше про футбол, чем бразильцы, но понимаете, даже когда человек думает про футбол, он больше думает про развитие человеческого потенциала, чем когда думает про геополитику, другие страны и все такое. Но ответов много на этот вопрос.
Спасибо большое за лекцию. У меня вопрос такой. Вот Вы говорили в начале, приводили такой пример с врачом, что он проводит тесты, прежде чем вводить какое-то лекарство. А как при реформировании страны предвидеть негативные последствия, то есть какие тесты нужно проводить?
Вот смотрите. Хочется сказать: я сказал как раз не это. Потому что врач, когда лечит больного, опирается на два источника информации. Один – это результаты каких-то лабораторных испытаний, но результат лабораторного испытания всегда относится хорошо к среднему той выборки людей, которую мы в этом испытании проводили, и плохо к каждому отдельному человеку. Второй – описания клинических случаев. Вот когда реформаты думают, у них те же два источника информации. Представьте, что человек думает, как провести реформу образования, нужно ли бесплатное высшее образование или нет. У него есть два источника: один – это несколько статей про то, как в среднем по странам сказывается бесплатность образования на росте или на уровне образованности населения. Но понятно, что это к каждой отдельной стране относится очень мало. И другой источник, на практике не менее важный, – это как бы клинические испытания, описания аналогичных реформ в других странах. Вот вы сидите и думаете про Россию. У вас есть описание, что было в Бразилии в 1972 году, что было в Мексике в 2005-м, что было в Швейцарии в 1876-м. С одной стороны, понятно, что информации много и есть чему научиться, с другой – понятно, что Россия не похожа на Бразилию по одной причине, на Мексику – по другой, на Швейцарию – по третий. Вот как пациенты не похожи между собой. То есть все такие реформы, конечно, проводятся в условиях огромной неопределенности. Знаете, что из этого следует? Что реформаторами могут быть только очень убежденные люди, не академические люди типа меня, которые думают, то ли так, то ли так, какие данные куда, – реформаторами должны быть люди, которые если выбрали какую-то точку зрения, то все, остальные не считаются, доведут вот эту до конца. Присматривайтесь к ораторам.
Здравствуйте. Вопрос тоже медицинский. Как Вы сказали, у России были плохие институты. А что надо России на данный момент: все-таки какая-нибудь терапевтическая помощь или уже хирургическое вмешательство?
Вот ваш вопрос хорошо обозначает пределы аналогии. Потому что, конечно, явная слабость моей аналогии в том, что действительно в медицинском примере врач – это нечто абсолютно внешнее по отношению к больному. На судьбу страны – такой, как Россия – ничто внешнее не влияет, все определяется целиком тем, что происходит в ней самой. Соответственно, если у нас аппендицит, нужно самим оперировать. Еще труднее делать операцию на сердце. В каком-то смысле можно сказать, что хирургических вмешательств в таком смысле вообще не бывает. Ну какое может быть хирургическое вмешательство в самого себя. Но мне кажется, что многие вещи зависят от осознания проблем. Например, у нас проблема высокого уровня коррупции, я бы сказал, пока политически не осознается, но она постепенно осознается населением, хотя пока и в интеллектуальном плане, а не в плане создания давления на руководство, чтобы борьба с коррупцией стала и задачей руководства тоже.